День родного языка. Кто и как говорил по-немецки в петербургской губернии
Вспоминая о выходцах из Германии, проживавших в дореволюционной России, всегда любопытно, с каким языковым багажом они приезжали, и как этот язык трансформировался с течением времени. Незадолго до дня родного языка порассуждаем о том, как говорили немцы Петербурга и Петербургской губернии, и об отражении культуры колонистов в языке на основе научной работы специалиста и давнего друга drb, к.ф.н.Михаила Витальевича Корышева, доцента и заведующего кафедрой Санкт-Петербургского государственного университета.
В статье с опорой на положение о неразрывной связи языка и его носителей дается обзор немецких диалектов, существовавших в колониях под Петербургом. Показано, к каким диалектам их можно отнести и почему. Почему колонисты Петербурга говорили так же, как в Гессене, и какую роль играла конфессиональная принадлежность колонистов в судьбе языка. Работа содержит краткое описание истории изучения языка немцев-колонистов, живших в окрестностях нашего города. Рассматривается проблема соотношения немецкого языка, бытовавшего, с одной стороны, в Петербурге-Петрограде и, с другой стороны, в колониях.
Язык как зеркало истории и культуры немецких колонистов под Санкт-Петербургом
Предромантическая концепция Гердера[1] о народе-творце как коллективном гении послужила почвой для построений Вильгельма фон Гумбольдта, видевшего в языке воплощение продуктивного духа народа, порождающего все культурное своеобразие нации[2], что привело уже в XX веке представителей неоромантического направления в языкознании к идее языка не как простого инструмента, служащего взаимопониманию, а как силы, формирующей содержание культуры и образ мира, определяющий сознание представителей того или иного языкового сообщества[3]. Эта методологическая основа не только позволяет нам признать в языке силу, сформировавшую определённую культуру, но и дает возможность увидеть в зеркале языка, в его памяти те механизмы и предпосылки, которые вызвали к жизни определённый культурный тип. В полной мере это справедливо и применительно к диалектам немецких колоний под Петербургом, в которых запечатлелся образ этой самобытной культуры, сложившейся на фоне далеко не простой исторической судьбы ее творцов и носителей.
Одним из основных положений, выработанных отечественным языкознанием, является идея о неразрывной связи между историей языка и историей его носителей, органически отражающейся в их культуре[4]. Данное положение важно для нас и потому, что традиционная классификация немецких диалектов сама по себе дает сравнительно мало для понимания их функционирования и закономерностей развития на тех или иных исторических срезах и может служить лишь отправной точкой в ситуации своеобразного языкового острова, когда немецкие диалекты оказываются в иноязычном окружении. Так, основным критерием для отнесения диалекта к той или иной группе является качество отражения так называемого второго – немецкого – передвижения (т.е. изменения) согласных, – явления, отграничившего немецкие диалекты от прочих германских языков. Этот признак представляется относительно произвольным, сам факт его выбора находит объяснение в истории языкознания эпохи позитивизма, когда в гуманитарных науках в противовес установкам романтической школы по примеру естественных наук стали предприниматься попытки найти четкие проверяемые объективными методами закономерности даже тогда, когда полученные конструкты не вполне корреспондировали с историческим измерением языка. Замечу, что этот же подход реализован и в истории английского языка, не свободна от позитивистских установок и славистика, у истоков которой стояли во многом также представители немецкой позитивистской языковедческой школы, вошедшей в историю под именем «младограмматиков».
Для немецкой диалектологии такой подход означает, что историко-генетические и культурные связи отступают на задний план, в результате чего франкские диалекты оказываются сравнительно механически поделенными между тремя основными диалектными ареалами – нижненемецким, которому по признаку второго передвижения согласных противостоят два верхненемецких ареала – средненемецкий и южнонемецкий. Уже этот факт наводит на мысль, что такой подход не позволит нам убедительно увязать язык с историей и культурой его носителей.
Применительно к языковой ситуации, сложившейся в немецких колониях под Петербургом, следует учитывать не только островной характер немецких говоров, но и то обстоятельство, что под Петербургом оказались выходцы с самых разных немецких территорий, являвшиеся носителями самых разнообразных диалектов. Вследствие этого необходимо отметить, что в этих условиях под Петербургом в условиях компактного проживания возникли предпосылки для возникновения смешанных говоров. Кроме того, нужно учитывать и культурное влияние столицы Российской империи, нельзя недооценивать роли школьного образования и церкви, где использовался литературный язык.
Успешная попытка учёта этих факторов и преодоления методологических недостатков младограмматической школы была предпринята в нашей стране признанным главой российской германистической школы В.М. Жирмунским, во много опиравшимся на данные, собранные им и его учениками в диалектологических экспедициях в период между двумя мировыми войнами. Жирмунский отмечает, что большая часть диалектов немецких колонистов относится к средненемецкому типу, применительно к колониям под Петербургом это диалекты в Средней Рогатке и Стрельне, к южноненемецкому типу он относит диалекты Колпино и Новосаратовки. В качестве различительного признака, позволяющего дифференцировать средненемецкие и южнонемецкие диалекты, он предлагает ориентироваться на различные отражения древнего р – в южнонемецком pf, в средненемецком p/f (западносредненемецкий – p, восточносредненемецкий – f): pfeffer – peffer — feffer, а также на различия в уменьшительных суффиксах – в южнонемецком –le (-la), в средненемецком –ch(e), —cher, —erche(e): schäfle (schäfla) – schäfche, schäferche „Schäflein“. При этом В.М. Жирмунский отмечает, что под Петербургом представлены только гессенско-пфальцские диалекты, которые не обнаруживают значительных отличий от немецкого литературного языка, за исключением последовательного перехода s в š перед p, t не только в начале, как и в литературном языке, но и в середине слова: mišt „Mist“, hašpel „Haspel“. Что же касается южнонемецких диалектов, то под Петербургом, как сообщает В.М. Жирмунский, были представлены только южнофранкские говоры в Новосаратовке и в Колпино. Поскольку южнофранкский диалект является переходным между пфальцским и швабским, в нём встречаются одновременно признаки, характеризующие то северные пфальцские диалекты, то южные швабские. Так, наряду с южным aai (klaaid „Kleid“, flaaisch „Fleisch“) здесь присутствует северное aa (kaafe „kaufen“, glaawe „glauben“). Смычный согласный b между гласными и в середине слова после r, l в говорах серверной группы даёт w и сохраняется неизменным в говорах южной группы (owet – obet „Abend“, liewe – liebe „lieben“). Смычный согласный g в этих же позициях в большинстве случаев сохраняется, хотя в других регионах он может переходить в фрикативный γ (frage „fragen“, biege „biegen“). Сочетание nd подвергается ассимиляции и даёт nn (kfunna „gefunden“). Безударное –en подвергается редукции в слабый а-образный звук (liega „liegen“, kola „Kohlen“), r в позиции конца слова подвергается вокализации (wea „wer“, mia „mir“), сочетания st и sp дают šp, št (bišt „bist“, hašpl „Haspel“). Огубленные гласные ü, ö, eu утрачивают огубленность и дают i, e, ei.
Сопоставление палитры немецких диалектов под Петербургом с другими островными немецкими диалектами России показывает, что в колониях под Петербургом не были представлены нижненемецкие (так называемые меннонитские) диалекты, а также швабско-баварские диалекты, которые были представлены только в Сибири, Поволжье, в Крыму, на Украине, в Закавказье. Если учесть, что под Петербургом представлены только рейнскофранкские и южнофранкские далекты, то можно отметить, сопоставляя эти данные с диалектологической картой Германии, что в колониях близ тогдашней российской столицы осели выходцы из областей близ Марбурга, Гиссена, Франкфурта, Дармштадта, Шпейера, Кайзерслаутерна, Гейдельберга и Эльвангена. Однако если говорить о сегодняшних диалектах в предполагаемом исходном регионе, то с необходимостью нужно отметить, что изменения, произошедшие в немецких диалектах самой Германии с той поры, настолько значительны, что в настоящее время практически невозможно обнаружить диалект, который по фонтическим, грамматическим и лексическим признакам совпадал бы с немецкими диалектами под Петербургом.
Следующий важный шаг в изучении немецких говоров под Петербургом сделал ученик В.М. Жирмунского остзейский немец Альфред Штрём, который в 1921-1924 гг. обследовал 31 немецкую деревню под Петербургом-Ленинградом. При описании собранного им материала он особое внимание уделил говорам Средней Рогатки (диалект средненемецкого типа) Новосаратовки и Колпино (диалект южнонемецкого типа). Уже обозначенная выше территориальная общность их происхождения объясняет тот факт, что между диалектами этих поселений отсутствуют существенные различия. В основу своего описания немецких диалектов под Петербургом Штрём положил южнонемецкий говор Новосаратовки, при этом он учитывает отличия от этого говора, приводя формы, бытовавшие в Колпино и в Средней Рогатке). Ему мы обязаны практически единственным научным трудом о языке немцев-колонистов Ленинградской области, следующие работы появляются лишь в послесоветское время, когда петербургские исследователи-сотрудники Ленинградского отделения Института языкознания (теперь ИЛИ РАН) могли застать лишь осколки некогда богатых языковых островов. Важно отметить, что им были отчасти опубликованы собранные им материалы, что тем более важно, если учесть, что преимущественное внимание он уделил фонетике, тогда как морфология этих говоров описана им лишь отчасти – у нас есть только описание типов чередования в корнях сильных глаголов и особенностей образования форм множественного числа; к сожалению, нет сведений относительно стабильности падежной системы в немецких диалектах под Петербургом. Впоследствии Альфред Штрём обращается к изучению немецких диалектов Украины, однако становится жертвой репрессий той поры, в результате чего большая работа, посвященная этим диалектов, бесследно исчезла. Проанализированный материал позволил сделать важный вывод, что в результате смешения различных диалектов в новых условиях их бытования возникают ранее не свойственные этим диалектам качества. В этой связи особое значение приобретает социальная история языка и, в частности, роль точных исторических сведений, опираясь на которые можно попытаться установить особенности функционирования сложного механизма образования смешанных говоров.
Изучение лексики немецких диалектов под Петербургом позволило Л.Э. Найдич уже в наши дни подтвердить гипотезу В.М. Жирмунского об их гипотетической прародине, согласно которой её следует искать скорее южнее Мангейма в регионе Вислох – Вайбштадт, возможно, и южнее[5]. Ей удалось выделить целый пласт узкорегиональной лексики, встречающейся исключительно в южнофранкско-пфальцском регионе. Сюда относятся обозначения муравья (нем. Ameise), для которого даже в пфальцских диалектах встречается более ста наименований. Для диалектов колоний под Петербургом (Новосаратовка, Колпино) типична форма с долгим u (Umase, Umaise), подобные формы на u (Umes, Uminz) встречаются в восточнопфальцском регионе. Новосаратовское обозначение крапивы Zinnesel восходит к слову Sengnessel, которое встречается в Курпфальце, Переднем Пфальце и в ряде южнофранкских диалектов. Использовавшееся в Новосаратовке обозначение лейки (Gießkant) встречается в Гейдельберге, сложное слово Gockelhahn «петух» засвидетельствовано под Шпейером и Мангеймом; второй компонент новосаратовского обозначение насеста Hinersessel также засвидетельствован в Пфальце, тогда как для обозначения предмета мебели используется заимствование из русского языка Kressel. Новосаратовское (Hanstrauwe) и колпинское (Khanstrauwa) наименование смородины имеет параллели в Восточном Пфальце и на соседней южнонемецкой территории. Колпинское и новсаратовское обозначение головастика Mollekopf засвидетельствовано в Германии на западе и на юге пфальцского региона. Новосаратовское Kauntsch «качели» отмечено в юго-восточном Пфальце и близ Карлсруэ. Использовавшийся колонистами в Новосаратовке и Колпино глагол pfetze «щипать» имеет параллели в лексемах, указанных на картах «Немецкого лексического атласа» в регионе близ Карлсруэ, Вислоха и Мосбаха. Глагол sich tummle «спешить» встречается в целом ряде пфальцских и южногессенских диалектов. Целый ряд слов, использовавшихся немецкими колонистами под Петербургом, встречается не только в пфальцских и южнофранкских диалектах, но и в расположенном южнее алеманнском ареале.
Особого внимания заслуживает вопрос о месте фольклорного наследия в изучении языка его хранителей. Обширное фольклорное наследие, собранное В.М. Жирмунским и его учениками в ходе экспедиций, в последнее время широко анализируется и в языковом плане. Здесь, тем не менее, необходимо соблюдать известную осторожность: необходимо описывать те или иные языковые особенности этих памятников, однако неправомерным будет делать какие-то диалектологически значимые выводы на базе фольклорного материала – иными словами, языкознание может помочь фольклористике, но не фольклористика языкознанию. Этим методологически важным положением мы обязаны русской диалектологической школе, где действует запрет на использование фольклорного материала, так как устное творчество имеет свои законы и нередко носители диалекта, воспринимая инодиалектный фольклорный материал, оставляют его в неизменном виде, не подвергая его адаптации с учетом родного говора, поскольку материал приобретает отчасти формульный характер («Мы так не говорим, это не по-нашему, а поем так, потому что так в песне поется»).
Говоря о языке немецких колоний, нельзя не упомянуть странное, на первый взгляд, обстоятельство, что сами носители этих диалектов нередко противопоставляют их по конфессиональному признаку, что кажется малопонятным только в том случае, если смотреть на ситуацию в колониях с позиций русского православного человека, совершенно естественно противопоставляющего «своё» и «чужое», в нашем случае – православное и неправославное, в результате чего «немецкое», т.е. «неправославное», предстаёт как некое целостное образование. Меньший отклик такая точка зрения находит в немецкой среде, хотя в настоящее время более актуальным для Германии будет противопоставление «религиозного» и «светского». Однако история немецкой культуры подсказывает нам, что противопоставление по конфессиональному признаку играло огромную роль в духовной жизни Германии – особенно за пределами крупных городов – не только в XVIII веке, но и позже. Здесь достаточно вспомнить книги такого мастера немецкого критического реализма конца XIX века, как Теодор Фонтане. В его поздних произведениях («Под грушей», «Эффи Брист»), мы видим, насколько чуждым элементом в протестантских регионах являются персонажи, исповедующие католичество, которые являются носителями иррационально-мистического, болезненного и, как следствие, даже преступного начала. Очевидно, такие умонастроения не могли не бытовать и среди немцев – жителей колоний под Петербургом; в условиях островного существования именно разная конфессиональная принадлежность, а не гипотетическая прародина, о которой, возможно, неслучайно не сохранилось практически никаких архивных сведений, стала тем барьером, который препятствовал языковому выравниванию с образованием смешанных диалектов. Однако важность конфессионального фактора нуждается в специальной оценке: так, отдельной оценки требует роль российского законодательства, не препятствовавшего заключению брака между инославными, а также позиции лютеранского и католического духовенства в Российской империи относительно смешанных браков, необходим статистический анализ сведений о конфессиональной принадлежности населения колоний и динамики числа смешанных браков – в любом случае, применительно к немецким колониям под Петербургом он не играл ведущей роли, но полностью обойти вниманием этот аспект было бы неверно.
Следующим важным вопросом в истории языка немцев-колонистов является соотношение их диалектов и немецкого языка петербургских немцев. На первый взгляд, представляется заманчивым попытаться установить какие-то связующие звенья между немецким языком Петербурга и немецкими диалектами колоний, однако этому препятствует то обстоятельство, что немецкое население Петербурга лишь в незначительной части рекрутировалось из населения немецких колоний в пригородах, – как правило, петербургские немцы были, как и Альфред Штрём, выходцами из прибалтийских регионов, а не из колоний в окрестностях. Следовательно, немецкий язык Петербурга до Первой мировой войны должен стать предметом отдельного изучения, несмотря на его значительную близость норме немецкого литературного языка, и для решения этой задачи вряд ли может быть в значительной мере полезен материал немецких диалектов, бытовавших в колониях под Петербургом, вопрос же о «языковых излучениях» в язык колоний с неизбежностью остается открытым, хотя применительно к диалектологическим – не историко-культурным – задачам достаточно учитывать влияние литературного немецкого языка через школу, церковь и, возможно, прессу.
Материал диалектов немецких колоний под Петербургом наводит на мысль, что несмотря на уходящий характер этого феномена память языка хранит еще множество сведений, позволяющих глубже понять историю и культуру их носителей, однако почерпнуть эти сведения невозможно без встречного движения – анализ языкового материала должен опирать на широкий динамический социокультурный контекст эпохи, включающий и немецких колонистов – носителей этого языка и культуры.
Список использованной литературы
Березин Ф.М. История лингвистических учений. – М.: Высшая Школа, 1975. – 304 с.
Жирмунская Н.А. Историко-философская концепция И.Г.Гердера и историзм Просвещения // Жирмунская Н.А. От барокко к романтизму: Статьи о французской и немецкой литературах. – СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2001. – С. 255-265.
Жирмунский В.М. Введение в сравнительно-историческое изучение германских языков. – М.-Л.: Наука, 1964. – 314 с.
Helbig G. Geschichte der neueren Sprachwissenschaft: Unter dem besonderen Aspekt der Grammatik-Theorie. – Leipzig: VEB Bibliographisches Institut, 1970. – 392 S.
Naiditsch L. Deutsche Kolonien in Russland: Siedlungen bei St. Petersburg // Naiditsch L. „Und Faustens Silhouette in der Ferne“. Beiträge zu Poetik und Linguistik: Deutsch – Russisch. – Frankfurt a. M.: Peter Lang, 2012. – S. 167-189.
[1] Жирмунская Н.А. Историко-философская концепция И.Г.Гердера и историзм Просвещения // Жирмунская Н.А. От барокко к романтизму: Статьи о французской и немецкой литературах. – СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2001. – С. 255-265.
[2] Березин Ф.М. История лингвистических учений. – М.: Высшая Школа, 1975. С. 44-55.
[3] Helbig G. Geschichte der neueren Sprachwissenschaft: Unter dem besonderen Aspekt der Grammatik-Theorie. – Leipzig: VEB Bibliographisches Institut, 1970. – S. 121-122.
[4] Жирмунский В.М. Введение в сравнительно-историческое изучение германских языков. – М.-Л.: Наука, 1964. – С. 7.
[5] Naiditsch L. Deutsche Kolonien in Russland: Siedlungen bei St. Petersburg // Naiditsch L. „Und Faustens Silhouette in der Ferne“. Beiträge zu Poetik und Linguistik: Deutsch – Russisch. – Frankfurt a. M.: Peter Lang, 2012. – S. 183.
Михаил Витальевич Корышев
кандидат филологических наук, доцент
Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Санкт-Петербургский государственный университет», кафедра немецкого языка,
доцент, заведующий кафедрой
e-mail: mkorychev@yandex.ru